Альманах «Российский колокол» № 4 - Альманах Российский колокол

той исконной нитью сообщенности каждого со всеми, какая, по существу, давно уж утеряна, лишь изредка, в урочную минуту, не всегда и осознанно, чувствуется нами. А мысль его заведенная шла дальше: сколько жизни души и в каких глубинах запечатлено в искусстве! «В одной музыке какая бездна сокровеннейшего! Господи, неужели и музыка – и музыка! – тоже погибнет?! О, не может быть! музыка… А стихи, романы!.. Сколько сотворено, сколько сотворено! Во все века люди создавали, зная, что мир незыблем и они в нем пребудут. Несмотря на все войны, не смущаясь и сказкой о конце света, в которую никто особенно-то и не верил, а если и верили, то как во что-то отвлеченно далекое, теряющееся смыслом. Но последняя война шибанула по сознанию, что проявления зла в человеческой породе, оказывается, столь непредугадываемы, а само понятие зла так изощренно многолико, при том, сколь живуча, потрясенно убедился мир, наклонность к нему!.. А теперь – теперь злу еще дали эквивалентную возможность; и даже так изобрели – вот истинно дьявольское лукавство! – что все вещественное может быть сохранено: и ноты, и записи на носителях, и книги, и картины, скульптуры – все, что создал человеческий дух… Но сам человеческий дух испарится – буквально! И тогда вот, в самом деле, зачем все это? Зачем стул, если некому сидеть на нем?

В пониклости скорбящего человека сидел Павел, забыв о времени, и виделось ему, как будто сцена с высоты балкона, вся как на ладони, – какая это шаткая доска – жизнь Жизни. «Может, эта кучка правителей, повелителей мира, прозреет, очнется, поймет с ужасом, что может сделаться или уже сделалось после их первых ударов, и спешно согласует остановиться?» – думал он, надеялся он. Он был всего только музыкант, далекий от политики. Он был всего лишь человеческая единица.

От боли в висках и от боли, не большей ли, самого такого осмысления он заварил себе крепчайшего чаю и с запальной жадностью стал пить одну заварку, обжигаясь, звучно всхлебывая. Потом закурил и так, мешая затяжки с глотками вяжуще-горького чая, все думал и думал о том же. Он тщился в своих думах, уже и неким интересом толкаемый, вместить все – все, что есть на Земле когда-либо образовавшегося, рожденного, созданного, – в нем было даже таким подспудным вроде бы условием: чем полнее он охватит это неохватимое все, тем острее, тем конкретней увидит он, что такое всему этому вдруг исчезнуть навсегда. В его воображении проносились картины природы и несметное разнообразие животных, «величайшая рядом с нами единая жизнь», как представилось ему, и тут же мир человеческий с его планетарным влиянием, с его психической энергией самопроявления, бесчисленных общений, заряженных страстями, заряжающими саму атмосферу, и вообще… сколько всего накоплено, сколько познано и открыто и изобретено, в технике чего достигли! «Как расцвело человечество! Как утвердилось! Цивилизация!» – с гордостью почти произнес Павел. И вдруг представил Землю пустой – заведомо планетно, кругом же, сколько видно – как-то панически пустой в оплавленности сплошного кострища… И в хмарно-оловянном небе тусклое лунное солнце, бессильное своими жизненесущими лучами сделать чудо воскрешения – и мхом не порастет эта корка… Он скорей погасил видение, оборвал, запретил – благо, это сделать он властен.

А вокруг уже все иначе: каждый предмет, самый пустяковый – ложка, спичечный коробок, пепельница – будто спасительная ниточка к желанно обычной спокойной жизни, так сродненно, так жадно воспринимались сейчас, и такую хрупкую моментностъ мира выражали собой, такую милую и одновременно странную значимость… В этом Павлу показалось уж что-то нездоровое.

С подавленным ощущением пошел он спать. Свернувшись у края постели, как ребенок, спала Реми, и дыхания не слышно – блаженная безмятежность. По часам было основательно за полночь. Он заглотил таблетку от головной боли и осторожно, не разбудить бы, лег рядом. Неотвязно мешались в голове обрывки передуманного, долго не давая заснуть; а уже в полусне мелькнул прощальным напоминанием отзвук средней части симфонии тихой горечью минутного прояснения – а теперь и невольной отрадой, как огонек из того еще незамутненного привычного мира…

Утром Павел, разбуженный уже вставшей женой, проснулся в дурмане глухой меланхолической завороженности и тут же вспомнил, что видел во сне, – странно, наоборот, обычно сразу забывал. Приснилось ему, как кукольно проходят мимо, как бы в задумчивости протанцовывают, какие-то люди непрерывной вереницей и кланяются ему с прощальной улыбкой… Потом будто бы уже не проходят, а проплывают, стоя в лодках и ошалело, вразнобой гребя каждый своим веслом, и пристально так всматриваются в него, жалко, растерянные, что-то сказать пытаются и не могут, а течением их относит и относит, одного за другим, и будто все они для него такое кровно единственное, чудное значение имеют, что с их уплытием его опаляло неотвратимостью конца, уже настигающего, и это было сродни какой-то первой безотчетной детской грусти перед безмолвием угасающего заката, быть может, как раннее смутное уловление конечности всего – и значит, моей жизни тоже?.. «Какой вздорный наивный сон», – подумал Павел, одеваясь, и уже упущенно, невспоминаемо вопрошал: а плыли-то… что – море? река?..

Виски уже не ломило, но… сон, сон! Ощущение, какое испытал во сне, закипью еще жило в нем. И в какой-то связи ли навернулась тут невольно целительной каплей душе последняя мелодия вчерашней симфонии – посыл утешения, обещание надежды?

Нет, ничто в нем не заспалось, а еще протравилось мистикой сна. И Реми во время завтрака это заметила:

– Бог мой, ты все еще в той симфонии, Поль!

Она смотрела на мужа с беспомощно-удивленной улыбкой, покорно ладонями на стол положив руки. «Если б только это», – отозвалось в нем обреченно. А вслух:

– Жаль, что доставляю тебе этим огорчение, – и больше ничего сказать не нашлось.

Все она замечает в нем, не раз уж он убеждался в этом, хотя бы по ее поведению. Ничто от нее не скроется. Но так и не посвящать же ее в свою смуту…

День он провел в студии звукозаписи – готовили пластинку с записью их оркестра. Уже была другая музыка, живописно-яркая, энергичная, удобозвучная – благословенный девятнадцатый век. И играть ее было легко, приятно, она могла вызвать подъем жизненных сил, настроения… Но Павел Сергеевич, всегда с увлечением отдававшийся коллективному музицированию, видя в этом ни с чем не сравнимое удовольствие своей профессии, одну из самых привлекательных сторон ее, сегодня этого не испытывал. Все – и приготовления, и оттачивание перед записью отдельных, не вполне удовлетворяющих дирижера кусков музыки, и само-то по себе это занятие большой группы людей, на своих инструментах сообща добивающихся слаженности звукоизвлечения, чтобы наилучшим образом воспроизвести нечто целое, – все это воспринималось им теперь несколько странно: в разброде сознания, с непереборимой апатией. И